Главная страница - Новости с сайтов

Из дневника больничного охранника



Мой больничный дневник оказался сцепкой многих вопросов, точней, оннеожиданно породил для меня такие вот вопросы: имел ли я нравственноеправо его публиковать? понимаю ли, какое он производит действие налюдей? и многие другие. У дневника была поначалу только историянаписания: литература не давала денег, просто не на что было житьсовсем молодому человеку, а уже есть семья, ребенок - и вот,безработный, получил чудом место в больничной охране, стал изо дня вдень ходить на службу. И так было три года, пока не сбежал с этойработы однажды осенью, когда возможно стало отыскать другой заработок.За годы службы у меня не написалось почти ни строчки прозы, потому чтоне было таких душевных сил. Но возвращаясь со службы, после смены вбольнице, я все же садился и записывал увиденное - и все три года писалэтот вот дневник.
Больничный дневник - триста страниц беглых записей, сделанных наживуюбез всякой возможной обработки, притом человеком, сжившимся со шкуройохранника; а ведь я только сбежал из конвойных войск, где тоже былохранником. По ощущению это было так, как если бы я из одной зоны попалв другую. Мир и так стал для меня после службы в лагерях и увиденноготам баракоподобен, но вдруг в благополучной Москве, в обычной больницея увидел почти тот же барак - ту же самую, полную всяческого угнетенияжизнь.
Это было тем безысходней, абсурдней, что ведь теперь я оказался в шкуреохранника по собственной воле, а не по принуждению; что все входы ивыходы больницы были свободны для людей; что даже самый строгийбольничный режим - был пародией на заключение. А моя жизнь и без тогобыла раздвоена, потому что в одном лице, в одном реальном времени ясовмещал в себе два существа: в больнице, с дубинкой в руке и прочее -это был охранник, а тем же вечером, скажем, на Букеровском обеде, кудапод вспышки фотокамер я ехал прямо с говенной своей службы, толькоотработав смену - это был молодой литератор, какая-то там надеждакакой-то там литературы.
Так вот ото всего - и от литературы, и от второй моей скрытой жизни, вбольнице - меня стала отделять со временем стена одинаковогоотчуждения, то есть моя душа стала как стена. И я повсюду, по обестороны, незаметно для себя, сначала внутренне, а потом так, что этогоуже было порой невозможно скрыть, стал чужой. В больнице - доходило додрак, но, боясь остаться безработным, я так и цеплялся за свое место вохране, хоть выталкивали прочь. В литературе - навешивали вовсю ярлыкиубогого реалиста, чернушника, который ищет, где погрязней да пострашней.
В декабре 1995-го я наконец написал первый после двух лет молчаниярассказ. Рассказ, святочный, мне заказала "Литературная газета" в свойновогодний номер. И я написал "Конец века" - историю бездомного,которого привозят под Рождество в больницу, где его равнодушно,бескровно умерщвляют, то есть буквально ждут, когда он умрет, чтобы невозиться с ним, но его труп после бесследно пропадает из запертогонаглухого подвала морга, а это непостижимое исчезновение становитсятолькой страшилкой в хронике- однодневке столичных газет. Это былневыдуманный рассказ, а для меня он искуплял очень многое - был темвыбором, который я смог уже до конца для себя совершить, когда написалто, в чем сам-то малодушничал столько времени дать себе отчет. Но этотрассказ в литературном мирке поскорей объявили самой отвратительноймоей чернушной выдумкой, которую читать уже вредно даже для здоровья ипрочее, прочее. То есть я оказался как тот клоун на арене цирка,который, умирая, смешит публику, и чем сильней его взаправдашняя корча- тем смешней. А потом я приходил на службу в больницу и повторялось тоже, что стало-то уже сюжетом рассказа, и что присходит там через день:привезли бомжа, свалили в ванну, ушли на часок, чтоб не стричь, немыть, не лечить, а когда он дозрел до смерти, то вытащили труп, свезлив морг - и смыли грязь, что осталась от него в ванной да на полу...
У меня появилась вера, что э т о нравственно необходимо знать всем,иначе все общественное устройство и устройство каждым личногоблагополучия оказывается насквозь порочно и лживо, потому что строитсяоно не иначе, как на смерти такого вот безымянного бездомного. И плохомне было не потому, что литературные критики мне посылали похоронки какписателю. Мне стало казаться, что это я сам, претворяя безвестнуюсмерть несчастного человека в прозу, посылаю его умирать в литературу,как на арену цирка, и делаю эту вот смерть небывшей, почти игрой. Так яосознал, что должен опубликовать свой дневник, отказавшись вовсе отвымыслов, и стал искать пути к этой публикации, однако, того уже неосознавая, что дневник снова превращает меня в охранника и высвечиваетярко мою собственную физиономию - человека, который знает, что пишетпостольку, посколько сам был замешан в происходящем.
Восемь отобранных страничек дневника взяли в "Литературную газету", гдефигура писателя, работающего в больнице, показалось экзотической, былавостребована, но вот пошли письма от читателей, одно из которых,подписанное пенсионером, "Литературка" уже через три номера уважительноопубликовала в спину ушедшему в небытие моему дневнику: "зачем выпечатаете эту чернуху... зачем автор это выдумал... зачем читателям этознать..." А сам я получал и другие письма, написанные разными людьми:"мы все-таки не в лагерях, уважаемый писатель", "неуважению, презрению,цинизму не должно быть места ни в больницах, ни в писательских трудах обольнице", "почти всех умерших людей вы называете "труп", герои вашихзаметок - это тоже не люди"... И это был "глас народа", чего ж здесьскажешь.
Так в действительности отнеслось большинство обыкновенных простых людейк тому, что и могли бы узнать только из такого дневника: не захотелиэтого знать. Открытые же выступления о том, что происходит в Москве сбездомными, неожиданно снискали мне в литературных кругах славу"мужественного и честного", а несчастные, отверженные люди так ипогибали на улицах хуже собак.
Всякое с л о в о проваливается теперь неизвестно куда, в пустоту, а чемгромче и натуральней орешь, тем больше привлекаешь лично к себевнимания да похвал, что хуже всякой пытки и сводит с ума: cтоит сделатьхоть шаг, а он превращается тут же в позу. Тень сильней человека. Онавсе существо его пожирает, она уже хочет управлять всем и вся. И вместожизни видна только одна эта игра теней. Сознание человека - какпромокашка? Впитало очередное "грязное" пятно - и это пятно высохло?Одному человеку и возможно изменить только одну свою жизнь, но если тычасть общего и есть одно на всех угнетение, то от него ты в одиночку неизбавишься, но воли общей будто и неоткуда взяться.
Дневник, хоть он по сути своей представляет то, что человек скрывает отчужих глаз, у меня стал чем-то обратным: туда писалось изначально то,чего нельзя было скрывать. Это документ, свидетельство о реальныхсобытиях и в чем-то о реальном дне жизни, тогда как дном жизни сегодняоказывается всякий пятачок земной тверди, где люди лишаются опоры всамих себе и не могут выкарабкаться.
И я там был - это мой голос человека.


Позвонили из реанимации и вызвали забирать труп. Кто-то сказал,что это умер старик, который только успел поступить в больницу и егодаже свезли в неврологию, а умер он по дороге из неврологии вреанимацию. На полпути умер. Я чего-то медлил, ждал напарника, чтобывдвоем управиться. Спустя какое-то время вбежали в приемноезапыхавшиеся женщины - бабка, женщина и девушка, сказали, что им надо вреанимацию - что ихнего больного в реанимацию из неврологии перевели -и я понял, что это они о старике, который только помер.
А у меня уже на столе лежал на него сопроводок, чтоб спускать в подвал.Спросил, время затягивая, фамилию. Говорят, Антипов. Я краешком глазапоглядел на сопроводок - и там Антипов. Сказал пройти дочери, носмолчал о смерти, а бабку с девочкой вроде как не пропустил, сказал,что в реанимацию запрещается пропускать по многу людей. Женщиназасуетилась, собрали они наскоро ему пакет, где ложка, вилка,минеральная вода и всякое такое - и ушла. Бабка с внучкой тихонькоустало разговаривали. А мне сделалось удивительно: хоть я и знал, чтоон уже умер, но для них он еще был живой. Сказать о смерти, так вот, спорога, я бы не смог. Но минут десять он для них еще был живой, а уменя на столе лежал на его труп сопроводок. В те десять минут я большевсего боялся, что явится мой напарник да чего-нибудь гаркнет, так чтовсе станет понятно.
Времени прошло столько, что женщина уже должна была подняться вреанимацию и узнать о смерти отца. Теперь отсчет начинался совсемдругому времени, ее горю, которое я пережить не мог, а как бы поминутнодля себя отсчитывал, отсчитывая-то, что вот сейчас она появится вприемном и на глазах моих как бы произойдет эта смерть, о которой язнал только по сопроводку. И вот она спустилась в приемное. Старуха всепоняла по ее лицу и заплакала, они обнялись. Только девушка не плакала,а была испугана и сидела, бездвижно вытаращив глазки. Прошла еще минута- и все уже смирились с этой смертью, она прошла невидимо сквозь них.Что-то их будто бы и утешило, не понять, правда, что. Может, старик,долго мучился и понимали они происшедшее, как избавленье для него отмук. Они вдруг стали добрее, нежней, очень ласково друг-друга называли- обнялись и побрели. А потом, спустя время, заявился мой напарник - имы побрели за каталкой, за трупом старика.

В больницу привезли совсем древнюю да и больную бабку, но была онав сознании, к тому же ее сопровождала и всячески заботилась о ней походу всех обязательных процедур дочь. Бабка была вся укутана, изплатков и шерстяных одеял торчал буквально один красный нос. Сделали ейрентген, взяли на анализ кровь, прослушали, конечно и кардиограмма -словом, она в больнице уже так с два часа. Когда осталось дооформитьбольничную карту, то бабка, замлевшая и оставленная наконец в покое,проговорила из одеял: "Зинк, а можно мене здесь остаться, так хорошо,хоть помирай". Пока ее не отправляли в отделение, она еще и запела:"Зинк, а Зинк, ты подпевай мене, чего ж я одна..." Когда повезли вколяске, то петь перестала и до того сморилась, укаталась, что дажевздремнула. В палате кровать застилается под человека; как поступит впалату, так и станут стелить. Санитарка стелит белье и покрывает матрацхолодной клеенкой. Дочь той бабки просит клеенку холодную убрать, асанитарка делает свое и огрызается: "Она обоссытся, а откудова я новыйматрас возьму?" И тут опять бабка подает голос: "Гражданочка, со мнойникогда этого не бывало и сегодня не будет." А санитарка знай свое:"Видала я вас, сначала не будете, а потом..."

Привезли старика одинокого с истощением. Все время упирался,мычал. Его помыли, чего он не хотел. Медбрат бил его в грудину созлости, когда тот пытался подняться. Этот человек, его сразу врачихастала называть Толиком - первое попавшееся имя, чтобы обращаться кчеловеку, а не в пустоту - все время что-то пытался сказать, ноуслышать его уже было невозможно: ртом двигает, мучается, а ничего,кроме свистящего хрипа не слышно. Я его наугад спросил, может, хочетдомой - и он удивленно закивал головой. Я был единственным человеком,кто его услышал в тот день. А потом его положили в отделение, хотя ясказал, чтоб успокоить его, будто везут домой. Вечером он умер, а домау него вроде как и не было - его привезли с истощением, и со следами,будто ребра свинцовые - похоже, что палкой лупили. Я поглядел всопроводительный лист, когда в подвал свозили, а там так и прописано -"неизвестный". То есть бомж.

Женщина, молодая бомжиха, рожала прямо в приемном покое. Привезлис улицы. Не кричала, так что многие и не знали, что роды идут. Тутпрошел слух, что родила и уже отказывается от ребенка - и набежалибабы, которые не могут забеременеть, их у нас от бесплодия лечат: всепросили навзрыд этого ребеночка, думали, так вот просто им его отдадут.

Травили тараканов в поварском цехе. Мужики тамошние, чернорабочие,обрадовались, что начальство ушло и устроили в отравленном цехе пьянку,сами себе хозяева. Наутро картина: кучи дохлых тараканов, стар и млад,и валяются на полу в тех же тараканьих позах мужички. Хозяйка заорала -оживились, расползлись, встали. Не только остались живы, но чрезвычайнохвалили пьянку, говоря, что такого удовольствия еще в жизни не ведали,чтобы водка так за душу брала. Дихлофоса надышались - вот и погуляли,насладились, будто в лесу или в бане. Но травят тараканов раз в год.Получается, раз в году у них еще один день праздника, это в прибавку кобщенародным. Но тут праздник так праздник: как бы подохли, а потомбудто воскресли - восторг жизни ни с чем не сравнимый, младенческий. Асами хохочут - что тараканов-то травить бестолку. Говорят, если натаракана, которого морили, прыснешь водой - то он оживает. А у них тутв поварской - пар да вода отовсюду хлещет. Тараканы оживают черезнесколько часов - и сматываются под шумок.

Cтаршая медсестра уезжает отдыхать в Сочи. Для нее это событие.Низший персонал, где бабы сидят на ста тысячах зарплаты ее счастью ирады, но и обзавидовались. У них, у санитарок, нет теперь возможностидоехать даже из Подмосковья, где живут, до места работы. Электричкавздорожала в семь раз, так что если ей пользоваться, то требуется стодвадцать тысяч. Бабы потрясены и отчаялись. Ходили в администрацию,чтобы им дали дотацию на проезд до работы, но им отказали, а тогда инету смысла работать, если расходы на проезд съедают всю зарплату. Незнают, где им теперь работать и чем кормить семью, сидя безвылазно всвоем Егорьевске. А вот старшая отбывает на юг - как на другую планету.К морю. Ей дают много душевных советов, чтобы собирала волосы в пучок -так лоб и лицо покрываются ровным загаром. Сам рассказ, как она звонилав кассы вокзала, заказывая плацкартный билет, звучит без конца и безначала, точно песня акына. Озвучивает долго со всеми неизвестно откудавзявшимися подробностями, как с ней вежливо разговаривали по телефону,будто этот разговор что-то изменил в самой ее жизни. "А она мне, девки,говорит..." Потом все бабье начинает по очереди вспоминать случаи изжизни, связанные с поездами, билетами. В тех же сильных нескончаемыхкрасках, взахлеб и с чувством какого-то торжества - что все как улюдей, что и мы на поездах ездили, и доставали билеты. Начинаютспорить, как лучше ездить на юг - в купейном или в плацкарте. Старшаявзяла плацкарт за восемьдесят тысяч, ей бы иначе и не хватило, она исмогла с деньгами только потому, что проживание с питанием оплачиваетпрофсоюз медиков - и вот с чувством собственного достоинства рассуждаето полезных сторонах плацкарта, что он именно гораздо лучше, чемкупейный: едешь с людьми, как спокойней и целей по нынешним временам, ав купейном и изнасиловать могут. Ей кто-то тут же возражает, щеголяякаким-то фактом из личного опыта, кто-то поддакивает, что вот ехалакупейным и вправду, чуть не изнасиловали.

Старик с наколками, который с каталки просился поссать и которогоуговаривали потерпеть, будто раненного - что вот скоро доедем, чтобы ондождался туалета. А транспортировали его на каталке долго - по лифтам сэтажа на этаж, долго их дожидаясь, и по змеевику ядовитых больничныхполуподвалов с коридором. Доставили в отделение, быстрехонько скинулина койку, сбыли с рук, а напоследок поставили в известность дежурнуюэтого отделения сестру, что старик с самого приемного покоя ссатьпросится, а она уже уложила его на матрац, на свежие простыни и теперьзаболевает у нее сразу голова. И вот она уже уговаривает, повелеваетстарику: "Терпи, только попробуй мне на чистое обделаться - положутогда на пол, на тряпку!" Cтарик пугается. Дежурной выходит передышка,а мы уже укатываемся и старик именно нас, пообещавших ему туалет,отчего-то провожает как родных слезящимися от нетерпежу глазами.

Мужчина с язвой. все лицо побито - теряет сознание и падает,ударяясь лицом. От каталки отказывается, боится - "чего из меняинвалида делать". Когда ему делают гактелоскопию, то есть впихивают внего через глотку то ли шланг, то ли кабель, он стонет, и его жена,сидящая за дверью, плачет и затыкает себе уши - как бы и бежит от него,от его боли, не в силах вытерпеть его стонов, но, с другой стороны,потому и нет в ней сил их вытерпеть, что она его всего любит ипереживает его боль, любя его, вчетверне.
Оттого-то ей так невыносимо, что этого никто и никогда бы не смогвынести - боли любимого человека. Вся ее кричащая слабость, трусливаяунизительная дрожь и горящее лицо - это любовь. Потом она ведет его подруку, смирившись, что он отказался от каталки, и ждет только одного -что упадет и опять расшибется в кровь. А лицо его и вправду, все взапекшихся корках и синяках, как у забулдыги. А он ведь язвенник, ондаже о капле водки не может подумать.

Женщина, которая тягала на адской низенькой каталке то ли мужасвоего, то ли отца - в горку, без помощи со стороны, как выяснилось, наперевязку. В каталке, из-под одеяльца, проглядывает голое истощенноесущество. Понятно, что не жилец. И тут ее яростное, с ненавистью,упорство - чтобы не дай бог, не везли его вперед ногами, когда я помочьей взялся. Пожалуй, она возненавидела меня - дальше помогать почти недала. Я-то для нее умер, стал ничтожеством, а вот который в каталке -был всем, такова, точней, была сила ее воли, даже чем-то пугающая. Идругая женщина уже вечером - та же почти картинка, когда возила наперевязку свою тетку. Сама она появилась у меня на глазах, робкая ипокорная, неделями двумя раньше, когда искала эту тетку в хирургии, анашла в реанимации - тут даже обрадовалась, что нашла, а то мотали еепо больнице бестолку, ничего не разъясняя. Потом навещала каждый день.Очень добрая, нежная. С виду внушающая какую-то к себе теплоту, будтоворобушек. И вот вижу - идет плачущая по коридору. Не довезла. Будто,как ни старалась, не осилила. Там была у тетки какая-то тяжелаязапущенная грыжа.

Хирурги, молодцеватые, розовощекие, успешливые в работе, а значити в деньгах, ребята - пьют, модничая, только американский джин, а когданапьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть вфутбол. Новый стиль жизни! Но какой-то он игрушечный, или уродский.Хоть может так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; любитьженщин, но для здоровья, давая волю чувствам не в любовной срасти, а визвращениях; похмеляться не иначе, как футболом, переодеваясь вспортивную форму.

Повариха с кухни одарила нас медовыми пышущими яблочками. Мне скилограмм - и санитарке, Катерине, столько же насыпала в подол, скольковлезло. Одарила со слезами, впихивала чуть не силком. Эту сердечнуюженщину наши в сердцах обвинили, что она ворует - сумками тащит. Чтоправда - все они там тащут, от заведующей до последней пьяничернорабочего. Но эта вот обиделась, не могла такого обвинения на духосознать, начала терзаться: "Я воровка? Это я-то воровка?!" - сослезами в глазах, и давай нас одаривать теми яблочками, которые неиначе как для себя припрятывала, откладывала в ведро, то есть воровала."Вот, берите родненькие, сколько хотите, ешьте на здоровье, ешьте! Вамведь тоже витамины нужны!" Порыв этот был самый женский, самыйискренний, самый русский - отдавать ворованное, но без сожаления именнокак свое, отчего-то уже и не ворованное, а кровное.

Труп по фамилии Долгих. На ноге зеленкой год рождения и анамнез, вобщем, мужик тридцати пяти лет, молодой, скончался ночью в реанимации -траванулся, не сумели откачать от опоя. Но тут, когда хотел на каталкусваливать, являются мне его неживые глыбистые ступни, на которыхповерху две татуировки, будто на мраморе высекли:

КАК
МАЛО
ПРОЙДЕНО
ДОРОГ КАК
МНОГО
СДЕЛАНО
ОШИБОК

Ноги связаны бинтом, так что и читаются строфы не раздельно, аслитно, одним предложением. Я увидал стишки, когда переваливал егоизножье на каталку. И он, Долгих, навечно, остался в моей памяти, и этистроки есенинские в мозгу у меня теперь выжглись.

Медбрат, подъедался в приемном покое - паренек, эдакий плюгавый инеуравновешенный. То и дело под глазом его является синяк. Вот история,мне известная, об одном из синяков. Налили ему сестры винца, а он состакана опьянел. Опьяневши же, а дело было глубокой ночью, поднялся наэтаж, то ли в терапевтическое, то ли в неврологическое отделение, гдепринялся вытряхивать больных из коек, выстраивая, насмертьперепуганных, строем в коридоре. И люди-то выстраивались, никак пьяномунахаленку не перечили, позволяя творить над собой черт знает что,эдакий парад. Но один мужик, что-то уразумев, заподозрив, хоть и сопозданием, но вышагнул из строя и дал в глаз.

Многие бездомные, то есть бомжи, умирают на санобработке, когда их отмывают в ванной - не выдерживают горячей воды.

Женщина с обморожением стоп. Приличного вида, хоть, может, и пьет,иначе не понять, как умудрилась обморозиться. Ее не приняли в больницуи отослали в травмопункт, что находится через улицу. Ей надо былоспуститься с обледеневшего пандуса и т.д. Дорога по льду, безпешеходных переходов, а у ней костыли. В общем, я свез ее на каталке,хоть мне было велено ее просто поскорей выпроводить. Даже когда онаспросила у меня воды и я принес, то это вызвало у медперсоналараздражение, будто я им осмелился перечить. Женщина мне прошепталанеловко, дескать, спасибо родненький - как старуха, хоть на деле ей леттридцать, чуть старше меня. Просто некому было ей помочь.

В больнице приемной сестрой на аборты поставили баптистку; к нейприходят женщины на прерывание, а она их встречает смертным грехом даначинает отговаривать от детоубийства безбожного. Кого-то до слездоводит, кто-то из женщин, побойчей, ее матерно посылает - рожу,дескать, а ты бери его, корми; но Егоровне эта работа в целом оченьдаже нравилась, хоть жалоб столько поступило, что долго она неудержалась. Егоровну уволили из больницы из-за жалоб на нее "абортниц"и потому, что аборты у нас-то в больнице делают платные, имеют почти скаждой аботрницы деньгу. Егоровна в последний день за всех молилась,прямо на рабочем месте, в регистратуре: поставила иконку, свечкизажгла, встала на колени и молилась. А все кругом - и больные, и наши -не могли, помирали со смеху. Посетители с улицы - те думали, что этокакая-то сумасшедшая в белом халате.

Труповозы называют тучные трупы "кабанчиками". А тощие никак неназывают - для них это всегда какая-то радость, неожиданная, что тощий;что легко будет и уместить, и тащить.

Парализованная бабка с воспалением легких в палате астматиков. Тесразу начинают задыхаться от одной мысли, что бабка будет писаться вутку, а того хуже - под себя, и в палате заведется вонь. Сжиться имневозможно. Понятно, что и астматики и бабка, приносящая неожиданнотакое мучение соседкам, будут физически и морально невыносимо страдать.Но другого свободного места в отделении нет. Потрясло, что через силумногие из этих женщин все же принялись за бабкой ухаживать: инстинктвыживания вдруг был поборот сострадательностью - явился у этих женщин вобщей массе порыв не выселить старуху, а хоть чем-то облегчить еестрадания, помочь.

Был непостижимый диалог, связанный с золотыми зубами, когдатруповозам требовалось их все сосчитать, до семи, а не смогли - пять навиду, а остальные черт-те где глубоко. Замялись - челюсть свело, какразжать? И стали ругаться вокруг воровства. Дескать, возьмешь труп, аокажется, что зубов и нет. А наши на них обижаются - сдурели, что ли,зачем нам зубы, не брали, мы ж не звери, чего и сомневаться, все наместе, если есть. А эти уклоняются - не брали-то не брали, а если ктодругой своровал. В общем мыкались, а потом один из перевозчиков махнулрукой - ладно, Вась, бери, если что, рассчитаемся за два зуба из своейзарплаты, хрен с ними, наша совесть чистая.

Авдеев. Пьянь. Привезли его чуть живого. Человечище, с громаднымивыпученными глазами. Тыщонка, вдавленная в кулаке. Как он смирно улегсяспать, когда перевалили голого в койку, а наутро проспался и помер. Иеще: все хранил, даже квитанции из вытрезвителя, чуть не пятилетнейдавности. Когда снимали с него трусы, чтоб везти в реанимацию, не давал- цеплялся, расставлял козлом ноги. А их взяли, трусы эти, да на нем желоскутами порезали. Только клок и остался в его кулаке. Видать, понял,как его ловко обкорнали - и глаза до того выпучил, что в них было дажеглядеть невозможно.

Привезли бездомную - просила хлебца, а потом померла. Также вбольницу явилась голодающая старуха, просила, чтобы ее поселили вбольнице - выставили, говорят, нет такой болезни - хочешь есть, идитребуй от собеса помощи.

Привезли молодого наркомана. Орет, чтобы дали морфия. Фигуражалкая и вместе с тем трогательная - ходил по больнице начальником,требовал себе средь бела дня теофедрина и при том разводил критику вадрес врачей, что они ни хрена не понимают в медицине, что в этойбольнице скорей сдохнешь, чем выздровеешь. От госпитализации отказался- она ему без надобности, все равно, что таблетка анальгина, но передтем потребовал, чтобы дали пожрать как человеку больному. Когда оннадоел, его выкинули из больницы пинком, как приблудного пса.

Бедствующая старуха с кошкой, как-то к ней в руки попала бездомнаякошка, с которой они похожи - что пальто у старухи вытерто, что шкура укошки драная. Старуха - в одной руке загробного вида сумка, другойприжимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще:"Не уходи, не уходи..." Кошка отчего-то вдруг успокаивается - едет настарухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредети бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и всумку ее была запихана кошка или кошки, потому что в ней что-то, как вмешке, шевелилось, пищало.

Среди бела дня из дома напротив стрельнули из дробовика по нашемухирургическому отделению. Паника, вызов милиции, милиция поторчаламинут пятнадцать да съехала - и все остается как есть. После того какмилицейский газик смотался, уехал, по стенам опять слышно и невидимоударила дробь. Через час вызвали нас в неврологию - там старикан бегалс ножом. Напился. Угрожал всем вокруг. Орал, что из зоны. Успокоился нис того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу.Сидит на койке тихий, смирный, а мог уже кого-нибудь прирезать, убить,если б не отняли мы у него нож.

Галюня, лифтерша. Атаманша - и вдруг обнажается в ней забитый,жалкий человек; мать над ней стояла и померла, о чем она частовспоминает именно как ребенок, хоть ей скоро шестьдесят лет. Какговорит о туфлях, которые ей нужно купить вот уже второй год, но нетуденег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна -мать и смерть ее, туфли, которых безысходно не может купить.

Мать и сын, видимо, пьяница или наркоман. Как она уговаривала менязаключить его обратно в больницу чуть ли не силой - и докладывала, чтоон пьянь. Когда я ушел, он ей говорит: "Cука, иуда..." Похожую картинувидел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась засына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Онинавещали кого-то третьего - какого-то кровно родного человека. Онатолько жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома,какое-то ее редкое лекарство, и от него такой стал дурной. Сама, нопотому, что не смогла принять этого лекарства, еле держалась на ногах,расшатывалась и падала. А он противно тоже чуть стоял на ногах - и крылматерно охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала "c ментами",то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.

Ночью в приемный покой ломились бандиты, из какой-то"орехово-зуевской" бригады, уколоться им было надо - вот они и наехалина больницу, правда, требовали не наркотиков, а шприцы. Вызвали мыментов, а они приехали и давай с порога с нашими санитаркамиженихаться: "Ну, девки, доставайте, чего у вас там есть выпить изакусить!"

Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришелложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль задесять тысяч и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо,хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, знаябольницу изнутри, потому что сам в ней лежал, как и признался. С нимбыли еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки -пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двоевздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, чточуть-чуть не дошло до драки - стала она кричать, звать на помощь охрану.

Этот день, как целая глыба, рожденная из всех дней, как призрак ивзрыв. Чертов день в больнице. В морге. Труп на каталке, допрос иродственники, я стал понятым и глупый юмор мента, насчет ручек, левыхили правых, его стеснение считать золотые зубы, муха, которую я согналс трупа, а никто не решился, бригада скорой - шофер радуется, весь деньв простое, можно будет бензинчику слить. Молодая бабенка, почти труп. Иопять их переговоры насчет Склифа. Вялая работа врачей, не верящих, чтостоит что-то делать. Алкаш, которого избили. Страсти. Маета. Пищеблок.Террор в приемнике, типы: полковник с женой; старуха, которая меняобвиняла, что я жестокий; другая cтаруха, которая меня благодарила, чтодобрый; рокеры; алкашка; женщина, которая отыскала свою больную вреанимации; бабы из Калужской области; армяне; интеллигентная женщинаиз медакадемии; красотки, в которых во всех есть что-то физиологическисучье, и задернутые в ношеное женщины-уроды, бабы, которых до слезжалко, в которых во всех есть что-то страдающе материнское: может их-тоне е...ут, не хотят, так что они уродуются и состариваются ипрверащаются в такое мужеподобное, но терпящее ни за что, любящее ни зачто существо.

Залетел воробей в стекляшку больничного предбанника, шарахался,летая, об стекла и чуть не сдох. Была и дверь, был и выход, но воздуха,свежести, которыми тянуло из распахнутых дверей, тот воробей смертно немог учуять, бросаясь-то в стекло, где такой же воздух ему виделся иоблачка, от которых его било как электричеством, когда вдруг ударялся.

Сантехник Саша "наливал колбасу" и выпить упрашивал с ним"колбасы". В три часа превратился из человека в мычащее беспомощноесущество. Как его спаивали, а потом и был он для всех, кто успелпротрезветь, посмешищем - и вся эта водочная больничная история, всяэта "водочная эстафета". Работяги эти как оборотни. Пьянеют и трезвеюткак раздваиваются. Трезвых их мучает, что они делали пьяными и за чтоответственности не несут. А пьяные вытворяют то же, что и черти: выпиликак продали душу. Вид их как у подопытных животных, будто их спаивают ипьют они водку, а это ставят на них какой-то научный эксперимент.

Бездомная собака. Кругом шпыняют, устала, оголодала, намерзлась.На стоянке уползла под автомобиль, как в укрытие, да там к тому же подднищем его, видать, тепло еще было от мотора и тихо. Так она и уснула,обретя и как бы выстрадав покой под его днищем, под колесом. А хозяинавтомобиля быстренько сделал свои дела и уж завелся, видать, спешил таки весь день. Дал задний ход, выезжая со стоянки - и собаку, не знаятого, всмятку. Тут полно бездомных собак, которых тянет в укрытие итепло, а места другого нету и все тянет их под машины. И полно людей,которые заезжают навестить родственников, оставляют на минуткуавтомобили и спешат, потому что и стоянка-то машин у больницы кем-топочему-то запрещена.

Средство народной самозащиты "Удар", которого действия никак немогли проверить, испытали наконец на крысе, какой-то подопытной, взявиз вивария на время, взаймы. Испытали. Крыса даже сдохла. Начальникнашего "чопа" - частного охранного предприятия - как ребенок радовался,что средство такое действие убойное имеет, значит, с покупкой непрогадал. Охранники мало этому "Удару" доверяли и вот начальник доводилдо их сведенья о проведенных на крысе испытаниях, особо приукрашиваякрыс, как они живучи, как высоко организованны - и вот даже сдохли, воткак сработал "Удар". То, что крыса сдохла, навело начальника на тумысль, что с таким сильнодействующим средством надо быть дажеосторожней: если стрелять придется, говорит, так не в лицо цельте, атолько в грудь.

Армянин, или не знаю кто, может быть, и цыган. С виду жалконький,щелкунчик, как топором вырубили, и еще похож на конька-горбунка.Сутуловат, что-то солдатско выносливое в приземистой поджарой фигуре.Обут в побитые землистые сапоги, с надрезанным и вывернутым голенищем.Грязные до темноты, но не рваные джинсы. Пальто старенькое, крепенькое,как шинелка. Если б был заросшим щетиной, то сходу решишь, что бродяга.Трогательным в нем было сочетание душевной крепости, какого-то дажемужества, как если человек никак не хотел мириться с тем, что он -падший. Тем способом не мирился, что оставался человеком, поведениядержался человеческого. В больнице появился часов в семь утра. Говорил,что ночью сделали ему операцию, и сказали явиться утром на перевязку.Его отослали до девяти. Он подчинился, и поплелся ждать во дворназначенного часа. В девять опять явился, заметно уже хромал, болеланога. Сидел никому не нужный, терпел, все от него открещивались.Уважительно попросил у меня сигаретку. Курить ходил в засранный туалет- в место уж совсем неприличное, но курил он в туалете, потому что ведьобычно и должно в туалете курить. Дотерпел часа три, тогда наконецспустился врач и сделал ему перевязку. Но просил он, чтоб егогоспитализировали, потому что очень разболелась нога. Дежурный с утрахирург его принять отказался, но даже отказом не удостоили его сразу, азаставили ждать под дверью этого отказа-то еще три часа. Он горячожаловался окружающим и возмущался, что выглядело и звучало щемяще,потому как и жаловаться не было ему нужды - было видно, что он не ходоки к состраданью взывал весь его вид, измученного болью и борьбой зажизнь человека. Но кругом, особенно наши, видели в нем отбросы, бродягуи то, что он еще что-то смел требовать и возмущаться, родило в нашихзлость. Его перестали замечать, как пустое место. Кто-то дал емупалочку из сердобольности. Все это время он ничего не ел и было видно,что его мучает голод не за этот только день. Видя, что я пью кофе, онпожелал мне уважительно приятного аппетита, и только потом спросил,сколько уже прошло времни. Когда ему отказали, он долго не мог уйти ипереживал, что надо вернуть палочку. Когда я сказал, что пускай онуходит с палочкой, ведь иначе и не сможет идти - я же видел, как ходилон с утра по стенке - то он горячо выговорил мне, что он не такойчеловек; что палочку ему доверили на время и он не может обманутьдоверия доброго человека, оказаться вором в его глазах. Потом как-тонезаметно исчез, и мне стало на душе легче, хоть и горько было думать,куда он такой пойдет. В конце дня, когда сменялся, я увидел в уголкерегистратуры эту палочку, где он ее оставил хозяину, которого вприемном так и не отыскалось, да никто и не стал искать. Палочка была -большая толстая, с зеленой еще корой, простая ветка. А ему не то, чтоприсвоить, но даже выдрать себе такую же ветку в голову не пришло,иначе бы ведь и палку присвоил, если мог позариться на деревце как начужое, а он-то на чужое никак позариться не мог, не позволял себеунести даже той палки, в которой, с искалеченной ногой, единственно инуждался до невмоготы - до боли. И палку тетя Света, санитарка наша,выкинула, когда ходила вытряхивать под конец дня мусор из регистратуры.

Сытые на рожу оперы из ФСБ, нагловатые, проводили перед первомаеминструктаж, на случай, если захватят больницу в праздники чеченскиетеррористы. Говорят: если что, срывайте свою форму и падайте на пол,чтобы не приняли вас за чеченов, наши и по вам стрелять будут - нетвремени целиться, так что не не высовывайтесь, ждите, когда скажутвставать.

Обычно это бывает так: входят трое, а то и больше, самогоопущенного изгойского вида, из них один, поприличней (такие всегда уних за главного, на ком хоть пиджак или рубашка поприличней) подходит кохраннику и уважительно, еще издалека спрашивает, будто разрешения,принимают ли в больнице кровь. У нас не принимают, пункт переливания вдругом месте - туда и отсылаем. Они, когда узнают точный адрес,радуются, почти бегут, вот как за бутылкой. Сдадут кровь, получатденег, купят выпить: получается, двести граммов своей крови меняют налитр водки. То есть буквально, продать им нечего, достать денегнеоткуда и вот водка получается все одно, что кровь. Только кровь онивыливают из себя, а водку вливают. Кому-то их пьяная кровь спасаетжизнь. От пьяницы ее можно перелить, скажем, трезвеннику, от женщины кмужчине. Раньше алкаши сдавали бутылки, теперь с бутылками их опережаютобнищавшие старушки-пенсионерки, и потому сдают они кровь. Картина от идо непостижимая, невозможная, но с другой стороны доведенная достеклянной ясности. Вот также, я помню, бомжи, алкаши заходили встоматполиклинику и спрашивали, не принимают ли коронки с зубами,может, кому-то нужно, при том зубы у них еще были во рту и те из зубныхврачей, кто мог позариться взять по дешевке золото, должны были ведь ихвыдирать, а не готовенькими получать.

Ночью подваливает скорая, под самый верх полная арбузов, так что ибольному не осталось места, которого везли. Скоропомощные говорят, чтогде-то у "Парка культуры" омоновцы взяли в оборот торговцев арбузами,нерусских - это тех, что днем торгуют, а по ночам не спят и горыарбузов сторожат, сваленных прямо на асфальт. За что-то их повязали,так что гора у метро осталась бесхозная. Омоновцы тормозили машины ираздавали арбузы - бери, сколько увезешь. Или это так они надторговцами нерусскими решили поизмываться. Вот и скорую эту тормознулии нагрузилась бригада под самую крышку - в больницу приехали, подарилисами пяток арбузов приемному отделению. Часа не прошло, как новаяскорая подваливает - и в той опять арбузы. Привезли батюшку, попа, састмой. Он как есть в рясе да при кресте - и при арбузе. Прихватилбольшой арбуз, хоть и задыхается, тащит с собой - и ему повезло.Скоропомощные смеются, говорят у метро уже настоящее мародерство,народу сбежалось, и откуда только, и чуть не с мешками, и арбузы тащут.А омоновцы сторожат, приглядывают, чтоб все до одного арбузы растащили,чтоб ничего не осталось. Даже батюшка арбуз взял, не удержался,согрешил. Когда вспоминали в приемном ту ночь, то всегда так потом иговорили: "Даже батюшка взял себе арбуз".

Вероника, привезли с какой-то попойки, будто у ней былэпиприпадок, вызванный употреблением алкоголя. С ней мать, оченьопущенная и жалкая на вид женщина, которая таскала за собой саночки, ималенький сынишка, одетый куда приличней бабки. Мужа у той Вероники,стало быть, нет. Но ребенок очень ухоженный, и любит сильно и как-тоосмысленно мать. Живет она отдельно. Мать плакалась, что дочь впоследнее время сильно нервничала. Выпивала у подруги, где отмечала двагодика ее сыну. Оттуда матери позвонили, что с ней, с Вероникой, плохо.Мать уверяла, что у дочери никогда не бывало припадков. У нас онапоначалу пребывала в бессознательном состоянии, потом ее стало рвать.Кричала, чтоб увели ребенка - вообще она сильно кричала. Кого-тообвиняла, что ее погубили, какого-то мужика. Матери сказали, что ее унас не оставят - дадут с часок-другой проспаться, а потом пускайзабирает домой. Ребенок заступался за мать: когда та блевала, а дверь вкабинете была нараспашку, то он закрыл дверь, с каким-то очень суровымвыражением лица, чтобы из коридора не глазели на его мать - и это порывочень детский, как порыв спрятаться, укрыться, только тут он спрятывалот чужих глаз мать, понимая, что с ней плохо.

В общем, бабка взяла его и повезла домой, а потом должна была вернуться за дочерью. Вид у ней был самый униженный, порывалась убрать блевотину за дочерью, но это сделали санитарки, требовать ничего не могла, только выклянчивала, но вот клянчила, чтобы дочь оставили "подлечится", а ее и не оставляли; клянчила, чтобы выделили машину, а ей просто смеялись в лицо, что "каждую пьянь" не навозишься - она же терпела и это, пугаясь. И вот уехала. Вероника раз очнулась - устроила истерику. Уложили ее на топчан, и она затихла, и так чуть не час прошел. И потом кто-то нечаянно обратил вниманье, что ее давно не слышно - и обнаружилось, что Вероника не дышит: клиническая смерть, остановка сердца.
Тогда-то начали ее жизнь спасать. Но того времени, когда воротилась в больницу ее мать, ничего не знающая, я не застал, потому что уже вышла смена, я сменился. Да и я не знаю теперь, когда сижу уже за столом своим и пишу, осталась жить эта молодая женщина или умерла.

Олег Павлов, при использовании книги Из дневника больничного охранника автора Олег Павлов активная ссылка вида:
скачать книгу Из дневника больничного охранника обязательна





Похожие по содержанию материалы раздела: Борьба за испанское наследство «Агент 007», его аналоги — и их реальные прототипы Все могут короли Спецслужбы Северной Кореи Великие операции спецслужб. Разведка овладевает островом Какой спецназ нужен России? Хроники диверсионного подразделения. Дни с 1 по 27 Боррьелло обойдется "Милану" в 7 млн евро SOCA или как устроена в Великобритании борьба с русской мафией Хроники диверсионного подразделения. Часть 4 Что нужно британской разведке в России Хроники диверсионного подразделения. Заключение Советская разведка в Испании Хиддинк определился с составом на матч Медицинский спецназ Великие операции спецслужб. "Кокон" на кабеле Кобура для ПМ Противотанковый ракетный комплекс "Корнет-Э" Кинжалы

(c) 2008
Видеонаблюдение,
охранная и
пожарная сигнализация