Правила войноделов

Война — собака дикая. Спускают на врага, а она рвет кого ни попадя, без разбора. Лови ее потом, суку. Поймают, привяжут, оглянутся — разве ж такое планировали? Для того развязали? Ни одна большая война не оправдала надежд правителя.

Первая война Кочубея началась в пятницу — 14 августа 1992 года в Абхазии. Павел Андреевич начальствовал тогда в штабе 901-го отдельного десантно-штурмового батальона.

— Утром звонит контрразведка: “Паш, щас, б…, война начнется. Грузины уже за речкой сосредоточились. В 11 будут здесь...” А у меня полбатальона на стрельбах в Гумисте вместе с комбатом Красовским. Километра четыре от города… Еду на стрельбище, докладываю комбату: так и так, говорю, срочно надо вернуться — война. А комбат мне: “Паша, что за бред ты несешь?! С бодуна, что ли? Иди проспись!” Да я, говорю, не пил вроде. Возвращаюсь в батальон, поднимаю его по тревоге, усиливаю посты, отправляю машину за офицерскими женами, они в санатории Челюскинцев жили… Через час влетает Красовский: “Война! Усилить посты! Срочно машину в санаторий за семьями!” Ну, а я тебе что говорил?.. Семьи уже вывозят. Посты усилены.

Полторы сотни километров от пограничной реки Ингури до Сухуми грузины преодолели одним маршем. Абхазцы посопротивлялись им в Агудзере — небольшом поселке на южных подступах к городу, еще неделю перестреливались в Сухуми, после отступили из города за реку Гумиста.

— А мы соблюдали нейтралитет. Заняли круговую оборону, вырыли по периметру окопы в полный рост, ходы сообщения. Грузины наступают, абхазцы обороняются. Отдыхающих — полные санатории. Август месяц — разгар сезона. Семьи наши из санатория Челюскинцев переселились в клуб батальона. А некоторые уезжать отказались — так и остались в грузинской зоне. В палатах на чемоданах сидели. Не было у людей понятия, что война. Но грузины их трогать боялись. Понимали, чьи это семьи.

— Ты чачу-то пей! Чача особенная! Отарик из Гудауты прислал. Обычно ведь как делают: вино давят — жмых остается. Из жмыха и курят чачу. А Отарик действует по-другому. Берет белое вино. Перебродившее, слитое, отстоявшееся. И это вино перегоняет в чачу. Чистейший продукт!

В Абхазию Кочубей попал из Прибалтики.

— Служил в Алуксне, в Латвии. В 901-м отдельном десантно-штурмовом батальоне. 20 мая 1991 года нас подняли по тревоге и перебросили в Абхазию. Как объяснили, “в связи с обострением обстановки и по просьбе руководства республики”. Я тогда старшим лейтенантом был, командиром десантно-штурмовой роты. Полетел с ротой за три тысячи километров, высадился на аэродроме в Гудауте, передислоцировался в Сухуми, расположился в бывшем стройбате на окраине города и подготовил высадку основной части. Наше прибытие сильно обрадовало местное население. В Абхазии тогда 90 национальностей жили. В основном русские, грузины, армяне, абхазы. С 89-го года начальство абхазское и грузинское власть делило. Из Тбилиси батальон грузинский в Сухуми прислали — стоял в санатории 18-го партсъезда, пили да безобразничали. Миром ничего не решалось. Все шло к войне.

В июне 1992 года в Абхазии прошел фестиваль дружбы северокавказских народов.
— Ты флаг-то абхазский видел? Семь звездочек вокруг открытой ладони. Звездочки эти означают Абхазию и всех ее союзников — Чечню, Дагестан, Кабарду, Адыгею, Кубань и Осетию. И вот со всех этих мест приехали на фестиваль делегации. А зачем приехали? Не просто поплясать да попеть. Одни, конечно, пели и танцевали, а другие тем временем, за закрытыми дверями, подписывали договор о войне. Иначе как грузинам противостоять? У грузин армия сильная, оружие современное: самолеты “Су-25”, вертолеты “Ми-24”, танки, артиллерия. Вот и пришлось абхазцам создавать антигрузинскую коалицию. Понятно, что все это было неофициально. Когда началась война, люди из России приезжали сюда как туристы. Брали оружие и вступали в абхазскую армию.

Тут рассказчика необходимо поправить. Звезды на флаге Абхазии вполне мирные. По одной версии, они символизируют семь древних праабхазских племен, по другой — семь исторических областей. По третьей — семь административных районов. Но когда дело идет к войне, флаги наполняются новым смыслом.

В первый день абхазско-грузинской войны в азербайджанском городе Кировабаде, незадолго до этого переименованном в Гянджу, подняли по тревоге 345-й парашютно-десантный полк. Уже на следующий день полк высадился в Гудауте. Вот из этих двух десантных подразделений — 901-го батальона и 345-го полка — и были сформированы в Абхазии миротворческие силы СНГ.

— Пока шли переговоры, пока мы выставляли блокпосты вдоль реки Гумиста, абхазцы зарывались в землю, а грузины мародерствовали в Сухуми. В первую очередь грабили армян — как самых зажиточных. Грузин на эту войну как агитировали: придешь к нам в рубахе, уедешь на машине. Все отродье и подтянулось. К тому же, войдя в Абхазию, грузины первым делом выпустили заключенных из зоны в Драндах. И всех уголовников, которые не разбежались, поставили под ружье.

Поэтому грузины так грязно и воевали. Отродье по-другому не может. В ноябре 92-го абхазцы пошли в наступление. Атаки захлебнулись, абхазцы потеряли много людей. Год выдался снежный. Трупы абхазцев лежали в снегу на грузинской стороне. Чтоб их забрать, абхазцы попросили грузин о коротком перемирии. Грузины дали добро, а мы как миротворцы при этом присутствовали. И вот днем после обеда абхазцы забирают свои трупы. Которые всю ночь и почти весь день пролежали на снегу. Абхазцы их забирают, а я смотрю — трупы еще теплые. То есть многие из этих людей только что были живыми, ранеными или пленными. А перед выдачей грузины их добили.

И снайперши прибалтийские на стороне грузин воевали. Эти мифические “белые колготки”. Я сам их видел у дачи Гречко на левом берегу Гумисты, там, где она в море впадает. Я в тот день блокпосты патрулировал, вижу, с грузинских позиций две девки уходят с иностранными снайперскими винтовками. Подъезжаю, грузины их уже в машину запихивают. Переговариваются, смеются — а у девок акцент прибалтийский: я ж в Прибалтике служил, не спутаю. Может, они наемницы, может, и за идею — не знаю. Знаю только, что абхазцы никому из своих союзников денег не платили — ни русским, ни осетинам, ни чеченцам.

В декабре 92-го с Басаевым пришлось отобедать. Я фронт объезжал, заглянул на позицию абхазцев. За стол посадили, ну и Басаев за тем же столом сидел. Чачу пили, хачапури кушали. Особого впечатления он на меня не произвел. Да он и не был тогда известной личностью. Батальоном командовал в 300 чеченцев, дисциплина железная. Жесткий человек, высокомерный. Чеченцы, они вообще наглые. Когда война закончилась, абхазцы их выгнали. Потому что чеченцы борзеть начали: мародерство, изнасилования, грабежи. Мы, типа, за вас воевали, нам все можно.

Но грузины чеченцев боялись. На том направлении, которое сдерживали чеченцы, — грузины не наступали. Чеченцы грузина поймают, голову ему отрежут, на кол ее насадят и ставят напротив грузинских позиций: стреляйте, пожалуйста…

— Был такой старший лейтенант Жук. Имени не помню. Герой Абхазии, сам из Ленинграда. Служил в 345-м полку. Как этот Жук очутился на абхазской стороне — не знаю, но у абхазцев он командовал разведгруппой. Грузины на Жука долго охотились, мочил он их по-страшному. И 28 февраля 1993 года, неподалеку от Очамчири, раненого и контуженного Жука грузины взяли в плен. Долго пытали, а потом живым посадили на кол. В тот же день приказом министра обороны России старший лейтенант Жук был уволен из рядов Вооруженных сил. Мать присылала в полк бумаги, чтобы пенсию оформить, а что мы могли для нее сделать? Уволен человек, к Российской армии отношения не имеет…

Больше о Жуке Кочубей не знал ничего. Однако эта история получила неожиданное продолжение. После нашего разговора я набрал в поисковике Интернета фамилию офицера и номер его полка. Вот первое, что я увидел на форуме десантников:

“Братва! Помогите найти Жука Александра Александровича, вроде из 345-го полка. Осенью 91-го он заехал ко мне в Тбилиси и потом потерялся. В апреле 93-го мне сказали, что он погиб где-то в Гяндже. Я был в Ульяновске, в его дивизии, но толком ничего не узнал. Неужели нет никого, кто бы хоть что-то знал. Сигналист”.

Я связался с Сигналистом и все ему рассказал. А он прислал мне фотографию Александра и это письмо: “Саша родился 8 августа 1968 года в военном городке в Ульяновске. Школу в 85-м закончил, тогда Афган шел вовсю, он туда рвался и очень переживал, что не родился на пару лет раньше. Хотел быть десантником, еще в 10-м классе два раза с парашютом прыгнул, но его отец дядя Саша — инженер-артиллерист — очень хотел, чтобы Санек тоже стал артиллеристом. И Саша послушал отца — поступил в Пензенское высшее артиллерийское инженерное училище. Сказал мне, что сначала его закончит, а уж потом как-нибудь переберется в десантники. А я мечтал быть танкистом, но по настоянию родителей поступил в училище связи. Тоже думал, что со временем к танкам переберусь. Последний раз я видел Сашу осенью 91-го. Я тогда в Тбилиси служил в отдельной армии ПВО. Защищал мирное небо Грузии от турков. А Саша только-только получил должность замначальника артвооружения в 345-м парашютно-десантном полку в Кировабаде.

Приехал к нам настоящим десантником в тельняшке, счастливый как мальчишка — сбылась мечта. Сутки он у меня гостил. Сутки мы с ним выпивали и разговаривали. Саше нравилось, что он из мирной жизни едет куда-то в Закавказье. К чему-то горячему и настоящему. Уехал он в свой Кировабад — и тишина. И я почему-то ему не звонил. Я ведь связист, куда хочешь могу дозвониться, а Саше почему-то не звонил. Потом свои проблемы навалились, армию нашу вывели, ребенка надо было отправлять, потом самим ехать. Я оказался на Дальнем Востоке. Жена с сыном — в Ульяновске. А в апреле 93-го супруга моя узнает через третьи руки, что Саша погиб. И как-то страшно погиб, то ли заживо в БТРе сгорел, то ли казнили его. Я думал, это в Кировабаде случилось, на азербайджанцев грешил. А с 96-го года стал судорожно искать людей, которые могли мне хоть что-то рассказать о Сашиной гибели. Почему-то для меня это было важно. Ездил в его часть, которую, так совпало, на мою родину вывели, в Ульяновск. Там мне подтвердили, что да, действительно погиб, но больше никто ничего не знал. Вы пишете, что он родом из Ленинграда, это не совсем так. У военных вообще не поймешь, откуда они родом. Корни Сашкины в Белоруссии. Родился в гарнизоне в Ульяновске. А в 85-м его родители переехали в Питер. Так что все сходится. У него еще сестра Наташа была и собака Тяпа — болонка. Эта Тяпа мою заячью шапку погрызла, когда я в 9-м классе учился. Вы опубликуйте Сашину фотографию. Вдруг это не он в Очамчири погиб. Вдруг он просто потерялся. Но, конечно, я им горжусь. Он, как и мечтал, стал героем-десантником, а я танкистом не стал, так и служу связистом. Этим мы друг от друга и отличаемся. С уважением, Сигналист”.

Все в полку знали, как погиб старший лейтенант Жук, но посторонним, в том числе и Сигналисту, об этом не рассказали. Потому что российский офицер Александр Жук был нелегальным солдатом абхазской войны. Когда такой солдат погибает, его в тот же день увольняют и приказывают забыть. Слушаем Кочубея дальше.

— 14 декабря 1992 года грузины сбили наш вертолет. Погибли 63 человека. Это вертолет летел в абхазский город Ткварчели, который был в блокаде. Я лично его загружал. Туда везли продовольствие — муку и сыр, а в обратный рейс вертолет забрал беженцев — в Ткварчели их полный вертолет набился. “Ми-8” на 25 пассажиров рассчитан, а тут набилось 63 человека. Летчики залезали в кабину через боковые окна, сзади на рампу повесили замок, чтобы она не открылась в воздухе. А в Кодорском ущелье вертолет сбили из переносного зенитно-ракетного комплекса. Людей придавило двигателем, топливо разлилось, и все сгорели заживо: экипаж, пассажиры, 15 человек — дети. Грузины, конечно, знали, кто летит. У них в Ткварчели разведка работала. Видели, что вертолет сначала покушать привез, а потом беженцев забрал. Все они знали. Но сбили. Это ж круто — сбить военный вертолет…

— А я и участвовал.

— Ночные подрывы, уничтожение постов. Грузины на меня охоту объявили, но вычислить не могли. Меня к тому времени уже перевели в батальон специального назначения, а в родном 901-м батальоне я числился начальником продовольственной службы.

— Нет. Российским.

— Нет. В Абхазии действовали отдельные лица — человека 3—4, один из них я. А отдельный батальон спецназа, к которому мы относились, дислоцировался в Москве. А по документам прикрытия я числился начпродом в миротворческом батальоне. Там, правда, уже был один начпрод, но я стал вторым начпродом — ночным.

— Разведка, отслеживание передислокации грузинских войск, уничтожение должностных лиц, убирание блокпостов.

— Ночь, темно, дождь валит как из ведра. Мы вдвоем с товарищем берем “вээсэски” (ВСС — винтовка снайперская специальная, бесшумная. — ) и крадемся на грузинский блокпост. Грузины ведь как службу несли? Особенно если дождь и холодно. Пару человек выставят наблюдающих, остальные в будке сидят. Тех, что снаружи, сразу из винтовки снимаем. А потом ждем. Один вышел пописать — шлеп. Второй вышел покурить — шлеп. Третьему стало интересно, чего эти двое не возвращаются. Его тоже — шлеп! Ну, поймут они, переполошатся, а что толку? Выбегать-то им все равно через одну дверь. Шлеп! Шлеп! Шлеп! И так двадцать человек за ночь.

— Магнитной миной со ртутным взрывателем. Элементарно. Я знал время, в которое он будет выезжать из дома. Знал, что в дороге он будет около часа. Сидишь с ним за столом — ужинаешь. Выставляешь пьезоэлемент на четыре часа...

— Для начала нужно сделать так, чтобы он сам тебя в гости пригласил. Прийти в какой-нибудь коллектив, посидеть, поболтать, показать себя слабым, ни на что не способным. Притвориться подлецом и предателем, который хочет заработать. Ты ж не забывай — для всех я был продажным начпродом. Чем я могу быть грузинам полезен? Могу информацией торговать. Я ж в штабы вхож и к десантникам, и к абхазцам, могу узнать, какие там операции готовятся. Еще надо поругать абхазцев: мол, они козлы такие-сякие, непонятно кто, а грузины — великая нация. Грузины любят, когда их хвалят. Когда им говорят, что они такие рексы, всех победили, везде сеют ужас. Петуха похвали — он соловьем запоет. Ай, Паша, давай ко мне заходи в гости, вино хорошее, шашлык-машлык, посидим, потолкуем…

— А вот чтобы меня не раскусили, в наших штабах — российском и абхазском — разрабатывали дезу. Например, липовую высадку десанта в районе Каласури (река близ порта Сухуми. — ). И эту дезинформацию мне нужно было донести до грузин так, чтобы грузины мне поверили. На реке специально ставился паром, куда загружали макеты пушек, минометов, да и не только макеты. Люди суетились, войска подтягивались, явно что-то готовится. А тут еще я подкидываю информацию, что сегодня ночью абхазцы выйдут, чтоб захватить плацдарм на берегу моря. А у грузин тоже свой шпион работает в абхазском штабе. Перепроверяет мою информацию. Подтверждается. Да, действительно готовится десант. Грузины стягивают свои войска в том направлении, обнажают фронт, а в это время абхазцы наносят удар совсем с другой стороны.

— Каким образом? Я им скажу: вы паром видели? Видели. Артиллерию на нем видели? Видели. Информацию перепроверяли? Да. Что знал, я вам рассказал. А то, что еще и с другой стороны удар планируется, откуда мне было знать? Я всего лишь начпрод. Еще и обиду можно изобразить.

— А я изображал жадного. Мне предлагали деньги, а я торговался, требовал, чтоб добавили, клянчил. И тогда мне верили.

— Пошел в туалет, во дворе темно, под днище засунул — и нормально: она там хорошо сидит.

— Да никак! Сколько я в своей жизни людей убил — просто ужас. Но это ж — нормальное явление. Вот говорят: человека убить — страшно. Ну да, наверное… Гражданскому убивать страшно. А меня всю жизнь только этому и учили. В училищах, в академиях чему нас, военных, учат? Убивать! И не в абстрактном смысле слова, а натурально. В педагогическом учат детей учить. В медицинском — лечить. А в военном — убивать.

— Не-а. Не знаю, кто это все придумал: чеченский синдром, афганский синдром... Хрен его знает, что это такое. Я вот и ранен, и контужен. И живу. И никакого синдрома в себе не чувствую.

— К убийству не предрасположен никто.

— В декабре 1992-го мы с товарищем и на Шеварднадзе покушение готовили. Он должен был пресс-конференцию давать в Сухуми на даче Сталина. Чуть ниже, на развилке у дачи Берии, мы его и поджидали, участок подготовили для подрыва. Там нас и накрыли — еле ушли. Наши же чекисты нас и продали. Видимо, что-то в жизни в последний момент изменилось, а мы оказались не в курсе. После этого случая грузины стали нас искать. Причем ладно бы просто грузины — нас стали искать бывшие наши боевые товарищи, которые теперь работали на грузин.

Изначально эти люди служили в российском спецназе ГРУ. А я служил в спецназе ВДВ. В начале 1992 года из бойцов этих двух спецназов и с участием грузинских кагэбэшников была создана секретная совместная группа для поиска сбежавшего президента Грузии Звиада Гамсахурдиа. Уж не знаю, для чего он был нужен, для каких таких политических целей. Может, потому его искали, что Гамсахурдиа, каким бы он ни был, являлся избранным президентом. И на его фоне пришедший к власти Шеварднадзе выглядел не вполне легитимным. Сначала Гамсахурдиа скрывался в Зугдиди, потом в Абхазии, бегал с места на место, а мы за ним гонялись. А когда он перебрался в Чечню, мы работу свою свернули, потому что в Чечне в ту пору искать его было бесполезно. Тебя там самого скорее грохнут. Группа распалась, а тут еще война грузин с абхазцами началась. И наши товарищи-гээрушники уволились из Российской армии и перешли работать к грузинам. Не знаю, как их перетянули, может, чекисты грузинские постарались, может, посулили чего. Так мы и оказались по разные стороны баррикад. А когда-то спали на соседних койках в Рязанском десантном училище.

И вот после нашего неудачного покушения на Шеварднадзе эти бывшиероссийские гээрушники, а теперь агенты грузинской контрразведки, началинас искать. Меня и моего товарища. И тут я понял, что из Абхазии порасматываться, потому что жизни не будет. Этих рексов уже возле нашегоКПП видели. Так моя абхазская война и закончилась.

— Возвращаюсь из Абхазии, в отделе кадров уже список лежит — выбирай, Паша, где служить будешь: Абакан, Ставрополь, Новороссийск, Кировабад, Псков. Хочу, говорю, в Кировабад, от жизни такой подальше. В Кировабад так в Кировабад, только имей в виду: дивизию эту через три месяца из Азербайджана в Ульяновск выводят. Ульяновск так Ульяновск, мне по барабану. Так я оказался в 104-й гвардейской воздушно-десантной дивизии заместителем командира батальона. Пока в должность вступил, пока освоился, тут и чеченская война подоспела — в декабре 1994-го. Хотя готовиться мы к ней начали еще в ноябре. Технику ремонтировали, людей отбирали, проводили боевое слаживание.

У офицеров согласия не спрашивают. Война началась — вперед. Петерсон, начальник артиллерии, отказался — его сразу уволили, сейчас в Нижнем живет. Солдат отбирали по-другому, но тоже просто. Кто не желает в Чечню — выйти из строя. Предварительно беседовали, конечно:

— Братан, ты уезжаешь на войну. Тебя там могут убить. Если сомневаешься — оставайся. Никто слова тебе не скажет. Но лучше сразу определись.

Некоторых мы сами отсеивали, без разговоров. Если парень — единственный сын в семье или если он — негодяй конченый. Негодяй на войне опасен для окружающих! Дурак — то же самое. Поэтому отбирали самых порядочных и смышленых. И если кто скажет, что армия к Чечне была не готова, не верь.

— А ты не ерничай. Армия тут ни при чем — приказ был дерьмовый! И командир нашей дивизии генерал-майор Орлов, отличный мужик, этот приказ проигнорировал. Он людей не повел. И этим нас спас.

Тут опять нужно сделать важное отступление. В Чечне воевала не вся 104-я воздушно-десантная дивизия, а сформированный на ее базе сводный десантно-штурмовой полк. Но командовал этим полком сам комдив Орлов Вадим Иванович, в прошлом комбат-“афганец”. Он действительно отказался выполнять приказ о штурме Грозного и одновременно подал рапорт об отставке. Насколько мне известно, отставку Орлова не приняли, генерал продолжил войну, а после увольнения из армии даже избрался в Государственную думу третьего созыва. Сводный полк — это около 2 тысяч человек. Если бы не интеллект и мужество генерала Орлова, сотни “самых порядочных и смышленых” ребят-десантников остались бы лежать на улицах Грозного в первые дни 1995 года. Мало кто решился на такой подвиг. А теперь попытайтесь вспомнить: много вы слышали о генерале Орлове?

Слушаем Кочубея дальше:

— И вот перед самой отправкой сидим мы с корешком у него в квартире, пьем водку, а в соседней комнате его жена с дочками спиритический сеанс затеяли. Стало мне любопытно. Зашли к девчонкам, а они блюдце по столу гоняют как ненормальные, на нас зашикали: “Тихо, говорят, мы дух Гитлера вызываем!” Ну, тогда, говорю, спросите у своего Гитлера, убьют меня на войне или нет. Спросили. Гитлер подумал и отвечает: “Ранят!”
Наутро 12 декабря 1994 года я получил оружие, сел в самолет и в этот же день был в Моздоке. На войну приехал комбатом. Здоровым, свободным майором. Жена к тому времени меня уже бросила.

— На войне о жизни не думаешь. Я вот сейчас честно пытаюсь вспомнить все свои страхи, предчувствия. Страх смерти или страх боли. Пытаюсь вспомнить и не могу. Вот идем мы в бой. Я не думаю о том, останусь ли я живым. Не до того! Думаешь о задаче, о людях своих. Но только не о себе. Это не бравада какая-то, а скорее защитная реакция организма. Главная мысль — кто кого. Кто первым успеет. Чуть на себя отвлекся — ты труп.

Меня ранило 28 января 95-го года. Духов в Грозном добивали помаленьку, и с юга к ним должна была подойти помощь. Один батальон нашего полка пошел брать Ханкалу, а я со своим батальоном должен был южное направление перекрыть. И вот я с четырьмя бойцами рано утром отправился на рекогносцировку. Идем. Впереди Зельцер — самый здоровый…

С этим Зельцером такая история приключилась. Ростом он 2,05, ему жрать надо за двоих, вот я его и пристроил в школу поваров. Он не соглашался, кричал, что десантником хочет быть. Нет, говорю, Зельцер, мы тебя в батальоне не прокормим, дуй-ка ты учиться на повара. Через месяц его из школы выгнали. Зельцер наврал, что у него аллергия на лук…

И вот мы с этим Зельцером идем в разведку. Он впереди маячит, за ним через десять метров я, еще через десять метров рядовой Кузнецов, потом Женя Чепланов и еще один замыкающий — фамилия из головы вылетела. Крадемся мы понемногу, вдруг вижу: на Зельцера мандраж напал. Какой-то испуг появился во всей его фигуре. Командую: стой! Жестом приказываю Зельцеру занять мое место, сам иду первым. Правая рука — на курке автомата, левая — на подствольнике. Тишина, слышно, как речка Аргун течет, метров пятнадцать до берега. Видимость — метров тридцать, туман. Но не сплошной, а клочками, плывет как облака, то видно, то нет.

Идем, прислушиваемся. И вдруг туман рассеивается, и прямо передо мной — два духа. Смотрим мы друг на друга как бараны: я на духов, духи — на меня, опешили от неожиданности. Я опомнился первым, на колено упал, чтоб стать меньше ростом, выстрелил два раза — упали духи. Гляжу — еще двое бегут. Я бах из подствольника, граната между ними легла — вроде убил. Ставлю автомат, достаю из портпледа гранату, перезаряжаю подствольник. А бой уже идет, бойцы мои стреляют, духи из тумана со всех сторон повылазили. И тут меня холодный пот вдруг прошиб: чувствую, сейчас грохнут. Резко выпрямляюсь, оглядываюсь, а дух сзади в меня уже стреляет. Я и автомат его успел разглядеть — 7,62 мм. И то, что пули в меня летят трассирующие. Вот, думаю, козел, мало того что ты мне в спину лупишь, так еще и трассерами. Они ж горячие, падлы. И рана после трассера заживает дольше. Меня спасло то, что дух в меня целился, пока я сидел, а когда он на курок нажимал, я уже встать успел, и обе его пули мне по ногам ударили. Одна — в мякоть, другая — в кость. Нога подлетела, как у балерины. Падаю и, как Пеле через спину, стреляю сразу из автомата и из подствольника. Граната разорвалась у духа между ног. Вроде готов. Лежим с ним друг против друга, он мертвый, я живой, но кровь моя хлещет со всех щелей. Жгут с приклада снимаю, бедро перетянул. Боль страшная. А духи прут, особо хворать некогда. Постреляю чуток и опять на бок. Достал промедол. В одну ногу вколол, в другую. Все равно больно! Четыре шприца всадил — не помогает. Вызвал по связи огонь артиллерии — нас всех и накрыли. Очухался, смотрю, метрах в десяти от меня раненый дух лежит. Автомат его в сторону отлетел. Смотрит он мне в глаза и тянется к своему автомату. И я в глаза ему смотрю и рукой вокруг себя шарю — свой автомат найти не могу. И тут, наверное, от отчаяния, я ему пальцем погрозил, строго так, как ребенку. Мол, что ж ты делаешь, стервец, ну-ка не балуйся. Пока он на палец мой пялился, я автомат нащупал, добил духа.

А кровь из меня все льет. Мне уже вроде и хорошо стало, голова закружилась, тело расслабилось. Даю команду на отход. Женя Чепланов ко мне бежит. За ним граната гонится. Он прыг в воронку, а нога сверху торчит.

Граната падает, отрывает Женьке ступню. Вот, думаю, и конец Чепланову. Потом гляжу, башка его из воронки высунулась. Перевязал себя, ползет, все нормально. Еще трое ко мне бегут. Один здоровый такой, орет благим матом: “Комбат, не стреляй, это я, Зельцер!” А я думаю: тебя, Зельцер, убить мало — за то, что ты из поваров откосил. И тут позади меня снаряд разорвался. И все. Очнулся в Ленинграде.

Пока Кочубей был в коме, он много чего пропустил. Например, собственную гибель. Бездыханного и на вид абсолютно мертвого Кочубея вместе с его бойцом Евгением Чеплановым одним вертолетом доставили в Моздок. Чепланова увезли в госпиталь, а Кочубея отнесли в палатку для мертвых. В начале первой чеченской кампании холодильников не хватало: начальство не рассчитывало на такие потери. Погибших солдат свозили на военный аэродром в Моздоке. Там, в обычных армейских палатках, они и дожидались своего последнего борта домой. Вот в такой палатке и лежал Кочубей — вроде еще не мертвый, но и живым его назвать было трудно.

Спас его неизвестный боец похоронной команды, затаскивающий в палатку очередной труп. Почувствовав возле себя какое-то движение, Кочубей пошевелил пальцами, будто пытался щелкнуть зажигалкой. Видимо, убитому комбату очень захотелось покурить. Солдат чудом заметил это движение, поднял шум. Кочубея прямо из морга уволокли на операционный стол, а после переправили в Ленинград, где он наконец и очнулся в 7-м травматологическом отделении окружного госпиталя. Чепланов тем временем тоже оказался в ленинградском госпитале и от скуки прыгал по коридору на двух костылях и одной ноге, разыскивая по палатам земляков и однополчан. По этому же коридору Кочубея везли на перевязку.

— Твою мать, а комбат-то живой! — удивился Чепланов.

Если б не он, неизвестно, сколько бы еще Кочубей числился среди мертвых. Разговаривать после тяжелой контузии он не мог вовсе, а документов при Кочубее не оказалось. Смышленый боец Чепланов тут же позвонил в дивизию в Ульяновск, где на Павла Андреевича уже сочиняли похоронку.

— Отставить! — крикнул в трубку Чепланов. — Комбат наш живой!

— Лежу в госпитале, поправляюсь. Заходит к нам в палату мэр Петербурга Анатолий Собчак. Понятно, что не один, а с телевидением. В новостях меня показали. Мать увидела, письмо написала. Что ж ты, сынок, меня обманываешь… Говорил, что в Ульяновске служишь, а сам — в Чечне, да еще и в госпитале лежишь. А я ей даже позвонить не могу, чтоб успокоить, — говорить временно разучился. В общем, все как Гитлер предсказал: не убили. Начал я ходить понемногу, сперва с палочкой. Хотели мне инвалидность оформить, я отказался. Какой, говорю, из меня инвалид войны, я только майора получил, мне хотя бы до подполковника дослужиться. Пролежал в госпитале февраль и март, приехал в Ульяновск, дали мне в дивизии отпуск по ранению на 45 суток. А через неделю вызывает командир полка. Собирайся, Паша, обратно в Чечню. У нас там комбат один в академию поступать вздумал, надо бы его заменить. Надо так надо.