Заметки “пупкаря”. Как работается охранникам в СИЗО

Важная деталь — в СИЗО не заключенные, там подследственные, в отношении которых только ведется следствие и приговор суда не вынесен. Есть даже такая инструкция, что обращаться к сидельцам надо “подследственный”, а не “заключенный”. Иначе тем самым мы их досрочно приговариваем, в обход презумпции невиновности. Казалось бы, мелочь, но, как я узнал позднее, эта мелочь крайне важна. Например, все “серьезные” дела, как-то: “опустить” кого-либо (на жаргоне — “обидеть”), или “хлопнуть” (убить), или как-нибудь вообще разобраться с человеком — предпочитают отложить до прибытия на “крытку” (тюрьму, колонию — место, где “тянут” отпущенный срок). Но в момент начала моей работы в качестве “вертухая” данные подробности были мне неведомы. Тем временем наступил первый рабочий день в качестве “младшего инспектора режима 2-й категории”.

После недолгого оформления в отделе кадров меня повели на “экскурсию”. И первым местом нашего посещения была дежурка. Дежурка — своего рода “мозг” изолятора. Здесь расположены мониторы видеокамер слежения в коридорах, хозяйственных помещениях. Именно сюда на пульт выведены датчики движения от всех камер — “хат”. В дежурке вместе с группой быстрого реагирования находится ДПНСИ — дежурный помощник начальника следственного изолятора. Группа быстрого реагирования, как следует из названия, предназначена быстро разруливать всякие “казусы”.

Скажу сразу: все, подчеркиваю, абсолютно все переговоры, распоряжения, поручения велись на чистейшем матерном языке с вкраплениями “фени” — тюремного жаргона. Поначалу я с трудом улавливал суть предложений. Хотя это неудобство с лихвой компенсировалось яркостью и сочностью оборотов.

Если честно, я рассчитывал на кошмар. Мне представлялись картины пыток и избиений подследственных, нападения на конвоиров, заточки и все такое прочее. Идя по мрачным сырым коридорам, я то и дело вслушивался: не насилуют ли кого? не бьют ли? а то и того хуже — убивают? а потом насилуют? Но ничего подобного. Изолятор утром медленно отходит ото сна. Наступает время завтрака. Вот прошмыгнул “паровозик” из “шнырей” (“шнырь” — член ОХО — отряда хозяйственной обслуги — выполняет работы по уборке территории, обслуживанию водопровода, разноске еды и т.д.). Завтрак разносят в 40-литровых бидонах, один бидон несут по двое, два — по трое, три — вчетвером и т.д. В итоге в зависимости от количества бидонов формируется “паровозик”.

Вместе с провожатым прихожу на свой боевой пост и приступаю к исполнению должностных обязанностей. Под началом новоиспеченного надзирателя коридор из 11 “хат”-камер, общее количество “душ” — 220. Помимо этого три “кичи” — камеры-одиночки для проштрафившихся с тремя сидельцами “отрицательными”. (“Отрицательные” не идут на контакт с властями, не принимают участия в каких-либо работах, в общем, они настоящие члены “кодлы”, профессиональные воры в отличие от “мужиков”). “Кича” представляет собой крохотный промозглый бетонный мешок. Особенность “кичи” — ровно в 6 утра кровать пристегивается к стене, а отстегивается во время отбоя — в 22.00. Лежать в течение дня запрещено. Сидеть можно на металлической табуретке, приваренной к полу. На “киче” нет окна, проветривается она через маленькое слуховое окошко и через дверь, когда утром приходят “шныри”, чтобы убраться. Во всех дверях камер сделаны глазки, через которые контролер каждые 15 минут должен посматривать, как бы чего не вышло.

Ходим вместе с напарником Алексеем, смотрим. Одного на коридоре меня пока оставлять нельзя: во-первых, недостаточно вник в детали “дела”, во-вторых, меня самого еще пока проверяют — вдруг казачок-то засланный. От бандитов или от высокого начальства. Алексей прошел Чечню, был ранен. Перешучивается с особо говорливыми обитателями. По ходу выдает мне короткие, но емкие рекомендации-инструкции: “Особо не тушуйся, помни: мы здесь власть, а они под нами. Но и не быкуй чрезмерно, а то могут “посадить на перо”. Дружки их, когда домой возвращаться будешь. Главное — знай: куда зэка ни целуй, везде у него ж…”. И добавляет: “Ничё, скоро сам вкуришь во все. Сделаем из тебя настоящего пупкаря”.

— Леш, а почему “пупкарь”?

— Вот смотри: когда ты перед хатой стоишь, например обед раздаешь, ты же окошко открываешь для тарелок, так?

— Так, ну и что?

— А то, что зэки твой пупок сквозь него только и видят (в двери камеры на уровне живота среднестатистического человека есть отверстие для раздачи пищи, писем, передачек). Вот поэтому и прозвали они нас “пупкари”.

Потихоньку моя изоляторская служба налаживалась. Внутреннее напряжение первых дней совсем сошло на нет. С удивлением я стал открывать для себя, что здесь течет в принципе обычная жизнь, правда, со своими правилами и особенностями. Самое главное, мне удалось найти баланс отношений с заключенными и сотрудниками, который можно выразить фразой “мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути”. С самого начала, как оказалось, я интуитивно повел себя “правильно” — жестко, но без унижения достоинства “подследственных”. Зэки мастера давать клички — “погремухи”. Скоро таковой обзавелся и я. Моя “погремуха” была “майор”. На одном из утренних “шмонов”, то есть проверок камер на предмет всяких запрещенных вещей, как-то: самогонки, которую местные Менделеевы непостижимым образом ухитрялись “мутить”, заточек и т.д., один сиделец сказал: “Ну ты и дядя. Тебе только майорской звезды не хватает”. Видимо, с одной стороны, он оценил мои габариты — вес 125 кг при росте 190, с другой — мою “фуру”, головной убор. Дело в том, что соответствующего предмета гардероба для меня на складе не было, и пришлось купить фуражку самому. Я-то купил, но нашлась лишь такая, которую носят старшие офицеры, начиная от майора. Поэтому поначалу контролеры, завидев меня в полутемном коридоре, бывало, отдавали честь. Думали, проверка из управления прибыла.

И хотя при мне особо не баловали, периодически приходилось отвешивать затрещину какому-нибудь зарвавшемуся “шнырю” за передачу без спроса в “хату” курева и прочих вещей. Но не больше. Поскольку за рукоприкладство строго наказывают. У контролеров нет даже дубинок. За любым синяком “подопечных” последует дотошное разбирательство, но самое неприятное — выговор с вычетом из и без того издевательски мизерной зарплаты. Вообще, тема административных наказаний в отношении своих сотрудников в СИЗО чуть ли не самая животрепещущая. Например, при мне наказали одного старшину только за то, что снял фуражку, когда писал рапорт. Проверяющий из управления, просматривая видеозапись действий сотрудников (в каждом коридоре стоит камера, наблюдают не только за перемещением подследственных, но и за самими “пупкарями” — “в целях пресечения неслужебных отношений”), оценил подобное действие как “нарушение формы одежды”. В результате — выговор и лишение 30% месячной зарплаты. Конечно, температура воздуха в коридоре в плюс 32 градуса и то, что человеку вовремя не выдали летний вариант формы и он сидел в полушерстяном костюме, во внимание не были приняты. Мелочи и тяготы службы, которые положено преодолевать.

Кстати, по поводу рапортов. Рапорт на самом деле — это единственное оружие контролеров в борьбе с нарушителями режима. Нам было запрещено без предупреждения ДПНСИ входить в камеру, даже пусть там на ушах ходят. Обоснование вполне здравое — “заварушку” сидельцы могут инсценировать, чтобы взять контролера в заложники. “Пупкарь” может сделать только замечание и написать затем рапорт. А разбираться с хулиганами будут дежурная бригада и воспитатели.

Римский философ, стоик Эпиктет, сказал, что обстоятельства не делают человека, они показывают ему его самого. Так и в СИЗО — все становится на свои места. Здесь каждый как на ладони, и сразу ясно, кто чего стоит. И не важно, к какому лагерю он принадлежит. Так, некоторые сотрудники изолятора ничем не отличались от людей, которых они охраняли.

Особенно отчетливо я это понял после того, как у меня в раздевалке украли штаны. Украл кто-то из “пупкарей”. Когда я рассказал об этом своему начальнику смены, он только плечами пожал: “Крысы есть крысы, их везде хватает. А ты впредь повнимательней!”. И, наоборот, многие арестанты вызывали у меня искреннее уважение. Наше СИЗО само по себе было достаточно старое и ветхое, в маленьких сырых “хатах” иногда вместо положенных 4—5, максимум 8 человек, размещалось по 20—25. Не хватало кроватей-“шконарей”, спали по сменам. И в этих жестких условиях были те, кто вел себя очень достойно — они всегда сохраняли присутствие духа, ухитрялись много читать, качались бутылками с водой, отжимались. Порой эти картины чем-то напоминали мне фильм “Тюряга” с Сильвестром Сталлоне. Как правило, “стоики” не принадлежали к “кодле”. И попадали сюда в основном, как шутят “пупкари”, “по непонятке” (обидному недоразумению, от которого никто не застрахован). “Аварийщики” — виновные в ДТП, “политические” — пострадавшие в ходе различной подковерной борьбы и осужденные на основании сфабрикованных, высосанных из пальца дел. Были и неудавшиеся “донжуаны”, обвиненные в краже 15—20 тысяч рублей своими пассиями-шантажистками, решившими подзаработать на нерадивых ухажерах. Когда у меня возникала внутренняя симпатия к человеку, я старался посмотреть и по возможности изучить его дело. И хотя, конечно, судьям видней, а я не практикующий юрист (правда, высшее юридическое образование и институтская практика в прокуратуре у меня имеются), с некоторыми приговорами я не мог согласиться. Но это, как говорится, издержки нашей российской действительности.

Достаточно быстро я привык к случаям, когда на звонок из дежурки кто-нибудь из “пупкарей” подходил к служебному телефону и говорил: “Полк тяжелых пулеметов, полковник Кудасов слушает”. Как и к шоу, которое периодически устраивал мой новый напарник, тоже Алексей. Когда вновь прибывшая партия подследственных начинала выстраиваться в коридоре для прохождения обычных процедур приема “посетителей”, он со словами “ну-ка, мальчишки, повеселей на посадке” с издевательскими нотками в голосе проводил опрос, кто и почему прибыл в наш СИЗО. Иногда подробности потрясали воображение. Например, один герой, 15 лет от роду, вместе с двумя товарищами в буквальном смысле распилил бабушку за пенсию в 2400 рублей. И таких “беспредельщиков” хватало.

Однако все это, что называется, цветочки по сравнению с одним случаем. Как-то в очередную ночную смену, когда делать было особенно нечего, я шутки ради написал рапорт. По форме — самый обычный. А по содержанию не совсем. Поскольку в нем говорилось о том, что один из сидельцев телепортировался в неизвестном направлении. При этом я приплел для смеха еще какой-то ерунды. В общем, рапорт вышел на загляденье. Написал и оставил на столе в корпусной, служебном помещении для контролеров. Какая-то добрая “пупкарская” душа возьми и отнеси его в дежурку.

Через 10 минут меня вызвал начальник смены. После короткого вступления на чистейшем “вдушуматерном” начинаю понимать: рапорт воспринят на полном серьезе! Более того, готовится разбирательство по факту нарушения подследственным режима! Такого оборота я не ожидал. Вы даже представить себе не можете, сколько мне стоило усилий объяснить, что написанное просто шутка и что я не верблюд. А потом еще и что не самый умный. После этого случая стало окончательно ясно: такая служба до добра меня не доведет. Кстати, не знаю почему, но у тех, кто работает в СИЗО больше года, лицо приобретает землистый нездоровый оттенок.

Но “прикалывали” меня не только работники СИЗО. Своими разнообразными талантами удивляли зэки. Например, одни “кони” чего стоили. Поскольку камеры не связаны между собой воздуховодами, а передавать записки и чай как-то надо, из газеты изготавливается трубка в форме кочерги. Затем берется хлебный шарик с привязанной к нему ниткой и “выплевывается” в направлении соседней камеры, из окна которой торчит “удочка”. Нитка попадает на удочку. Возникает “канатная” дорога, по ней и “тянут” все, что может быть передано таким образом.

В общем, впечатлений от увиденного была масса. Обо всем так и не расскажешь в одной статье. Скажу лишь о главном. В изоляторе я извлек один из самых важных уроков для себя: понял, как точно не следует жить. Все неприятности на работе, капризы природы, мелкие ссоры с близкими становятся просто смешными недоразумениями, когда видишь, как день за днем проводят арестанты.

Когда я, уволившись, вышел за ворота своего СИЗО, простой обычный воздух на улице показался мне каким-то по-особенному свежим. Не дай бог сюда попасть. Ни подследственным, ни начальствующим.